Фильм восхваляет идею того, что жизнь — злая и бессердечная штука. Это подтверждает недавнее воцарение homo trumpus, Крысиного короля.

Л. фон Триер

Признаюсь честно и сразу - я не люблю творчество фон Триера. Примерно как дети не любят здоровую пищу: признавая всю доказанную временем пользу, соглашаясь с научной аргументацией взрослых, но ничего не в силах поделать с индивидуальными реакциями организма. Да, безусловно, датчанин велик и знаков для мирового искусства; конечно же, смотрю, осмысляю, дискутирую, рекомендую и использую в педагогической практике, но, как и в случае с некоторыми блюдами, предпочитаю употреблять не чаще раза-двух в год, в хорошей компании, и то для того, чтобы ощутить новое сочетание вкусов и смыслов и составить о нем собственное мнение. А тут тем более такой случай - после творческого препарирования меланхолии и нимфомании, пятилетней паузы и общественного эпатажа высказываниями о симпатиях к Гитлеру, мастер обратился к излюбленной теме спекуляций психопатологов и социальных философов - серийным убийствам и обыденности запредельной жестокости. И, после столь долгого вступления, должен прямо сказать, получился шедевр. И по форме и по содержанию. Правда. Да такой, что и так немногочисленная публика в зале на ночном кинопоказе в середине фильма стала отчаянными ручьями течь к выходам с нервным подхихикиванием и громким свистящим шепотом "это просто пи...ец какой-то!" (по фейсбучным слухам нечто подобное наблюдалось и в Каннах).

Триер сделал то, что по большому счету только и должен делать кинохудожник: рассказал о вечном так, как до него еще никто не делал, тем самым очередной раз заставив привыкшую к практически любой аномалии публику выйти за пределы зоны своей интеллектуальной и душевной зоны комфорта. Языком современности, но так, чтобы границы времени стерлись и зритель видел, что метафизика ада, как советский Ленин, живее всех живых (отсюда все эти благодарности в титрах соавторам сквозь века). Поэтому с самого начала Тот-кого-мы-не -видим закадровым голосом предупреждает: "Не думаю, что расскажу вам что-то новое". Поэтому буквально в каждом кадре столько исторических, религиозных и художественных цитат, аллюзий, парафразов и т.п., иллюстрирующих не выродковую, а общечеловеческую природу монстра Джека. Поэтому в определенные моменты он нам более симпатичен (!), чем некоторые его блондинистые жертвы, которые действительно хочется даже не убить, а именно "замочить", домкратом по черепу, со всего маху, и чтобы кровь и мозги по стенам. Триеру удается то, что другим его уважаемым собратьям по перу и камере удавалось только феноменологически (т.е. описательно): пробудить убийцу и жертву внутри зрителя, дать ему возможность физически и психически оказаться внутри ада, пережить, а не понять "стокгольмский синдром".

За счет чего это происходит? Как психотерапевту мне кажется, что за счёт использования трех психологических механизмов: обсессивно-компульсивного визуального насилия над зрителем, мизантропического стеба и тщательно выдержанной, практически медицинской позицией "по ту сторону добра и зла". В скобках замечу, что когда-то аналогичную, но более слабую, попытку из похожих ингредиентов предпринимал Балабанов и точно так же Груз-200 не поняли и посчитали чернушной сатирой на коммунизм.

Как и ценимый им Тарковский, Триер снимает историю о сталкинге ХХI века. Зона уже не в мире, а сам мир. Желания исполняются не в тайных комнатах, а не отходя далеко от дома. Да и старый добрый дом, построенный вручную предками, в котором сентиментальная синица, та, что ворует пшеницу, заменен на подвал с замороженными полуфабрикатами космополитичной пиццы. Путешествия остаются возможны только внутрь себя. Поэтому внешне Джек - инженер, мечтающий быть архитектором (коннотативный реверанс в сторону "вольных каменщиков" и культовой трилогии сестер Вачовски, когда они еще были братьями) так и не может построить ничего путного на собственном клаптике земли у озера; на перенаселенном земном шарике он строит дом внутри собственной психики, из материала, полученного путем извлечения энергии

боли и убийства (недаром в диалогах столько времени уделяется размышлениям о природе материи, привет, философствующие либертены де Сада!) и структура фильма - это его чертеж. Эдакая Вавилонская башня в преисподнюю. Зритель, собственно, строитель, который, как и жертвы, слишком поздно понимает, что искусство не осуществится без его заклания. И до конца надеется, как героиня Умы Турман, что с настоящим кошмаром, как в хоррорах, можно только пофлиртовать...

Лично для меня в нем несколько уровней. Первый - чистилище, устроенное в лучших традициях концлагерного реализма - где из тебя возрастающим по количеству и качеству насилием навсегда выбивают базовые гуманистические ценности европейской цивилизации: веру-надежду-любовь, детей, уважение и толерантность, красоту, взаимопомощь, социальную защиту и прочее. Считаете, что бумажник из женской груди все-таки занадто? Да то вы, батенька, просто запамятовали нацистские абажуры из кожи. Пикник с расстрелянными из снайперской винтовки детьми? А фамилия Брейвик знакома? Высидел - тогда велком на уровень минус один, где возводится конструкция из мертвых преображенных тел (не только с помощью заморозки и проволоки, но и особого хранения, которое сравнивается с правильными рецептами приготовления десертного вина, ave ритуалы христианского причастия) и где дверь, которая не открывается. Как в сатанинской мессе все зеркально, перевернуто, кто был всем, должен стать никем. Периодически репетирующий партиту Баха Глен Гульд как бы поясняет - да, возможны перегибы на местах, дисгармонии, но надо тренироваться дальше и дальше и, главное, не бояться творить, каким бы безумцем ты ни казался. Учиться, учиться и еще раз учиться. А после - уровни ада, куда сводит Джека не кто-нибудь, а сам рекрутер Вергилий, долгое время пребывающий в сомнениях, настолько ли тот уникален и жесток, чтобы видеть их. На лодке Данте (так называется картина Делакруа, которую оживляет на экране Триер) в конце концов они приплывают к вершине - разрушенному мостику между раем и адом, который должен попробовать преодолеть каждый, кто рискнул заняться искусством. Чтобы пройти по краю пропасти и сорваться вниз, в клокочущую, вибрирующую резонансом воплей и скрежетов зубовных миллионов замученных и убитых ради светлой идеи в прошлом, настоящем и будущем.

Знаете, что по-настоящему страшно для меня в этом кино? Имитация эмоций и таблички с аналогами хэштегов (действие все-таки происходит в 80-е прошлого века), через которые Джек просто поясняет, что, как у психопата, происходит у него внутри. Разве не все мы немножко Джеки в домах социальных сетей со своими отредактированными реакциями, смайлами и эмодзи на реальные ужасы жизни? Как говорил герой совсем другого фильма, хотя тоже про жертву, "и самое главное всем по х..й что все по х..й". Если бы кто-то попросил меня в двух словах сказать, о чем фильм Триера, я бы ответил: о беспредельном х..е, стремящемся к запредельному, в эпоху #metoo. Но это уже, как говорится, совсем другая история. Структуралисты и феминистки меня поймут.